Чаша страдания - Страница 127

127

— Вы как слепые котята! Вы не умеете видеть планы врага. Что вы будете делать без меня?

С медицинской точки зрения профессор Владимир Виноградов был прав, советуя ему отдых от работы. Но теперь Виноградов сидел в одиночной камере на Лубянке и никто другой не смел сказать Сталину, чтобы он поберег свое здоровье.

В последние месяцы Сталин приблизил к себе четырех членов Политбюро: секретаря ЦК Георгия Маленкова, председателя Комитета госбезопасности Лаврентия Берию, секретаря Московского комитета партии Никиту Хрущева и министра обороны Николая Булганина. Остальных, старых друзей — Молотова, Кагановича, Ворошилова, он отдалил от себя. Но по многим примерам люди знали, что внезапное и стремительное приближение предвещало всплеск подозрительности и грозило арестом и казнью.

В ночь с 28 февраля на 1 марта эти четверо обедали со Сталиным на его Ближней даче, в десяти километрах на север от Москвы по Можайскому шоссе. Обед затянулся, много пили и смеялись. Разъехались уже после полуночи, а в пять часов утра дежурный по даче встревоженно позвонил Лаврентию Берии:

— Товарищ Сталин нездоров.

— Что с ним?

— Мы нашли его лежащим на полу возле кровати.

— Он один?

— Один. Рядом с ним газета «Правда». Он тяжело дышит, не открывает глаза и не отвечает на вопросы. Какие будут указания?

Берия сориентировался мгновенно: вместо того чтобы вызвать врачей, скомандовал:

— Никому не сообщать, я сейчас приеду вместе с другими.

Все четверо вчерашних собутыльников собрались возле лежащего Сталина и растерянно смотрели, как он на них не реагирует, тяжело дышит, взгляд его блуждает и не останавливается ни на ком. Около него сидела постоянная домоправительница Валечка — Валентина Васильевна Истомина — и прикладывала ко лбу холодные примочки. Это и было все лечение. Что с ним, они сами не понимали и упускали самые важные для его спасения первые часы. Конечно, нужна была медицинская помощь, но они слишком медлили. Ведь самые лучшие врачи сидели на Лубянке в ожидании своей участи. Кого вызывать? Новому министру здравоохранения Третьякову, только что сменившему Смирнова, приказали собрать и привезти бригаду специалистов. Никому не известный Третьяков с самого момента назначения жил в страхе за свою судьбу и не смог составить сильную бригаду. Потом решили все-таки сообщить о болезни Сталина по радио, сочинили короткое сообщение в несколько строчек и приказали вызвать в студию диктора Левитана.

* * *

В пять часов утра 1 марта 1953 года в квартире диктора Юрия Левитана зазвонил телефон правительственной линии. «Вертушку» установили после объявления о раскрытии «заговора врачей-отравителей», чтобы его можно было срочно вызвать для особо важных сообщений. Когда Левитан услышал звонок, у него екнуло сердце: наверняка раскрыли еще что-нибудь о врачах-отравителях и его вызывают, чтобы он читал очередное ложное сообщение. По Москве ходили слухи, что на 5–7 марта назначен суд над врачами, а на 10–11 марта будет назначена публичная казнь. Слухи казались фантастическими по своей дикости, но за долгие годы сталинской диктатуры люди привыкли, что действительность превосходила все невероятное. К тому же он слышал, что в Москву из Кустаная привезли жену Молотова Полину Жемчужину и теперь держат в камере на Лубянке под вторичным арестом. Это тоже могло предвещать только одно — открытый суд над евреями. Но тогда могут арестовать и его самого и тоже судить. Но не станут же его предупреждать об аресте по «вертушке». Он взял трубку и услышал:

— Юрий Борисович, за вами выслана машина, срочно приезжайте в студию.

У него задрожали руки и ноги; пока он одевался, заныло сердце. Недавно от него к другому ушла жена, он жил с тещей и дочкой. Дочка спала, а заботливая теща наскоро дала ему выпить чашку чая и налила туда капли валидола. Она сунула ему флакон лекарства в карман:

— Юра, возьми с собой, пригодится.

В машине по дороге Левитан вспоминал, что недавно, в августе прошлого года, членов Еврейского антифашистского комитета расстреляли без объявления, никто тогда не вызывал его читать обвинительное заключение. Тогда Сталин приказал все сделать без огласки. Неужели теперь он поручит ему прочесть какую-нибудь очередную жуткую ложь?! У него задрожала челюсть. Как он будет читать? Он решил, что откажется. Да, да — откажется, даже если к его виску приставят дуло пистолета. Да, он так и сделает, если его будут заставлять. Нет, он сделает даже лучше: он подождет, когда включат микрофон, и крикнет на весь мир, что это ложь. Пусть его тут же застрелят, пусть выстрел прозвучит на весь мир — все лучше, чем потом носить на себе презренную тяжесть жуткого объявления о казни врачей.

В студии перед ним положили текст. Он еще продолжал мелко дрожать, пока пробегал его глазами. И не верил тому, что было написано:

— Внимание, включены все радиостанции Советского Союза. Сегодня ночью у товарища Сталина произошло кровоизлияние в мозг, он находится в тяжелом состоянии. Вызваны лучшие врачебные силы, члены Политбюро наблюдают за его лечением.

Сначала Левитан даже подумал, что это провокация, что кто-то захватил радиостанцию и хочет, чтобы он объявил на весь мир эту фальшивку. Он оглянулся: нет — вокруг были знакомые сотрудники и те же самые охранники. Дрожь не проходила, но он понял, что ему не придется принять смерть. Радоваться или горевать по поводу такой неожиданной вести? Ему хотелось радоваться, но официально, конечно, надо было читать траурным голосом. Левитан глубоко и облегченно вздохнул, настроил свой глубокий баритон на интонации горя — и начал читать объявление.

127