Несколько дней потом Зика видел, как во время работы почти у всех дрожали руки. Разговаривать было строго запрещено, они сидели молча, не глядя друг на друга, и перебирали овощи. Зика украдкой посматривал через сортировочный стол напротив себя на худенькую миниатюрную коротко остриженную женщину лет двадцати, в серой рабочей робе, которая свободно болталась на ней, спадая с узких плеч. Она была настолько испугана, что не могла удержать овощи в руках. Зике очень хотелось хоть как-то подбодрить ее. В момент, когда охранник отошел, Зика издал щелчок языком, чтобы она посмотрела на него. Женщина удивленно подняла лучистые синие глаза, и тогда он улыбнулся и подмигнул ей. Женщина удивленно заморгала и попыталась улыбнуться в ответ. Но скованные страхом мышцы лица не слушались, улыбка получилась невероятно жалкой. В тот же вечер, когда их разводили по разным баракам, он подошел к ней и сказал:
— Я Зика, из Риги.
Опустив голову, она тихо прошептала:
— Я знаю вас. Я работала кассиршей в вашем магазине. Я Лена.
Больше они ничего не сказали друг другу, но драгоценная искра человеческого общения проскочила между ними и согрела их. Им, этим намеченным жертвам «окончательного решения еврейского вопроса», хотелось на грани существования не только жить, им еще хотелось человеческого тепла.
Всю ночь потом Зика старался вспомнить ее: так она тоже из Риги! Это прокладывало между ними мостик. Он пытался представить себе ее до войны — веселой, хорошо одетой девушкой. Он знал всех своих работников, но ее образ почему-то не возникал в его памяти. А жаль: сегодня, несмотря на серую робу и коротко остриженные волосы, он сумел рассмотреть в ней, красивую женщину. Наверное, она действительно была красивой, когда работала у него. И мысли его сами по себе заскользили в другом направлении: если останется жив, он, конечно, постарается разыскать свою семью; но он понимал, что надежды на это было мало, совсем мало; ну а тогда — что он будет делать со своей жизнью? Он думал, думал, и как-то само собой пришло решение: он должен сделать предложение этой женщине, Лене. Да, он должен объяснить ей все, и если она согласится, он сделает предложение. Когда, как, где? Зика знал, что найдет способ.
Работа в парниках заканчивалась, а поговорить с ней ему так и не удавалось. С тех пор как Зика заговорил с ней, Лена как будто ожила, изменилась, в ней проснулась былая привлекательность. И Зике стало казаться, что он узнает в ней черты девушки из далекой-далекой жизни. Теперь они часто переглядывались украдкой, и обоим это заменяло разговор. Ему представлялось, что она понимает его мысли, и было интересно — о чем она думает? А ей казалось, что он понимает: она согласна быть с ним. В последний день работы он все-таки сумел быстро-быстро заговорить. Объясняться в любви было невозможно, он только быстро сказал:
— Лена, если мы оба выживем, и если я не найду свою семью, ты согласна стать моей женой?
Найти для такого объяснения более неподходящую обстановку, чем Бухенвальд, было невозможно. Но люди остаются людьми даже и в таких диких условиях; в их сердцах течет горячая кровь, и эта кровь способна иногда бурлить. Лена опустила синие глаза, прошептала:
— Я согласна. Я буду ждать тебя.
Впервые за долгое-долгое время Зике захотелось петь и плясать от радости. Его ноги так и просились в прыжок. Но у него было на уме еще и другое: по еврейскому обычаю, когда жених делает предложение невесте, он должен дать ей какой-то предсвадебный подарок. Зика сказал ей:
— Жди меня здесь, я сейчас вернусь, — и убежал к стоявшему в стороне охраннику.
Лена следила за ним, он что-то горячо говорил охраннику, а тот слушал его с грубо-скептическим выражением лица. Лена испугалась, что охранник станет бить Зику. Но Зика вдруг засунул пальцы себе в рот и с усилием выдернул оттуда что-то маленькое и блестящее — это была золотая коронка. Он протянул ее охраннику, тот взял, нагнулся, нашарил что-то на грядке, вырвал луковицу и дал Зике. В один прыжок Зика снова оказался возле нее:
— Вот тебе мой подарок, предсвадебный.
Изо рта у него сочилась струйка крови.
— Ты вырвал для этого зуб?
Он смотрел на нее с радостной счастливой улыбкой:
— Это ерунда. Я для тебя и не то сделаю. Обещай мне, что ты выживешь, ты должна сделать это не только для себя, но и для меня.
— Я обещаю… — ей так хотелось поцеловать его, она даже сделала невольное движение в его сторону. Но этот поцелуй мог стоить им жизней. Она взяла луковицу, тайком спрятала ее за пазуху и залилась слезами.
Всю ночь она не выпускала из рук луковицу, гладила ее. Это была ее первая радость за долгие месяцы лагерной жизни. И какая радость! Но луковицу надо было прятать: охранники могли подумать, что она украла, и повесить ее, как того бедного парня Эмиля Баргатцкого.
К сожалению, луковица не могла долго храниться, она была с гнильцой — немецкий охранник не захотел дать свежую даже за золотую коронку.
А Зику в ту же ночь перевели в другое место: возле городка Нордхаузен строился подземный рабочий лагерь Дора.
Писатель Илья Эренбург, вернувшись в Москву из Алатыря, сдал в газету «Красная звезда» статью под названием «Подвиг еврея» о раненом герое Науме Когане и позвонил по редакционному телефону Павлу Судоплатову на Лубянку. По усталому голосу Судоплатова он понял, что тот страшно занят, но когда прозвучала фамилия «Эренбург», голос сразу изменился:
— Конечно, Илья Григорьевич, для вас у меня всегда есть время.