Чаша страдания - Страница 76

Семену Гинзбургу не надо было говорить, что он сын еврейского народа, — это Голда сразу поняла по фамилии и носу. Августа, подойдя, сделала чуть заметный книксен, как делала когда-то давным-давно, в детстве. Она очень понравилась госпоже Меир, та сказала ей:

— Вы очень элегантны.

Когда к послу подошли Михоэлс с женой Анастасией Потоцкой, Голда Меир долго не отпускала руку Михоэлса и проникновенно говорила:

— Наконец-то я вас вижу. Сколько я слышала о вас восторженных отзывов! Вы слава и гордость евреев всего мира. Наверное, со времен Иудейской войны первого века, когда жил знаменитый еврейский актер Деметрий Либаний, у евреев не было такого великого актера. Я обязательно приду в ваш театр и буду ходить как можно чаще.

Немного смущенный, Михоэлс ответил:

— Спасибо за комплимент, но, право, я не такой уж великий актер. А видеть вас в театре мы все всегда будем рады.

Голда продолжала:

— Буду приходить. К тому же нам надо о многом поговорить.

Тот же сотрудник министерства старательно запоминал все слова диалога — для передачи.

Семен Гинзбург давно не видел своего дальнего родственника Соломона Михоэлса и поразился переменам в нем: Михоэлс постарел, осунулся, у него был блеклый, грустный взгляд. Пока Августа разговаривала с Полиной Жемчужиной, он подошел к актеру:

— Соломон, помнишь меня? Я Сеня Гинзбург.

— Конечно, помню. И брата твоего Павлика тоже помню — такой талантливый человек, настоящий интеллектуал.

— Да, настоящий, ты прав. Вот именно! Знаешь, надо встретиться и о многом поговорить, приходите к нам, — жестом фокусника он незаметно передал Михоэлсу свою визитную карточку с адресом и тихо добавил: — Пока что я могу сказать тебе только одно: будь осторожен, очень осторожен. Я знаю, что говорю. Вот именно.

* * *

В газетах прием не описывали, только через две недели появилась короткая заметка: «Прием в израильском посольстве прошел в теплой и дружественной обстановке».

30. Гибель Михоэлса, арест Еврейского комитета

К концу войны Еврейский театр Михоэлса вернулся из эвакуации в Москву и с большим энтузиазмом готовил новый спектакль «Принц Реубейни» по пьесе Бергельсона, на историческом материале древних времен. В пьесе присутствовала тонкая и сложная интрига, искусно превозносились положительные черты еврейского характера. Для утверждения спектакля сначала был устроен просмотр комиссией Министерства культуры. Приехал министр Храпченко и его первый заместитель критик Иван Анисимов. Это насторожило Михоэлса — такая комиссия означала строгий разбор и ничего хорошего не предвещала. Актеры хотели остаться на разбор спектакля, но министр сурово сказал:

— Соломон Михайлович, оставайтесь только вы и ваш заместитель Зускин.

Не всегда важно, что люди говорят, но всегда важно — как они это говорят. По тону сказанного Михоэлс понял, что спектакль зарежут. Храпченко с 1930-х годов возглавлял министерство культуры. Параноидальная склонность Сталина считать себя универсальным гением привела к тому, что он выдавал себя за знатока и ценителя искусств. Поэтому никакой свободы мнения у министра Храпченко не было и быть не могло.

Говорил его заместитель Анисимов, известный литературный критик, — у него был хорошо отточенный язык:

— Соломон Михайлович, вы нас этой работой очень разочаровали. При всем уважении к вам должен сказать, что это не советский спектакль. Где большая идея, где передовой призыв, где патриотизм? Партия учит нас, что задача советского искусства — вдохновлять на идеи коммунизма, создавать национальные по форме, но главное — социалистические по содержанию книги, спектакли, кинофильмы. И сам товарищ Сталин в своих гениальных выступлениях учит нас готовить нового советского человека. Вот это и есть задача советского театра. А то, что вы нам показали, — это узко, не идейно. Пусть это историческая тематика, но что же получается? Все ваши герои — евреи. Неужели вы думаете, что советский зритель может поверить, будто тогда не было неевреев? Я бы даже сказал, что это слишком прямолинейно-сионистский спектакль.

Доказывать что-то и спорить после этого было бесполезно. Настроение у Михоэлса было плохое. Он жаловался своему двоюродному брату и большому другу Мирону Вовси, профессору медицины и генералу:

— Получается, что все национальные достижения советских евреев все больше ставят под контроль. В конце концов наше положение вернется к политике притеснения. Я знаю, что за мной и нашим театром ведется тайная слежка: агенты внутренних дел постоянно вьются вокруг и в фойе и берут под надзор всех, кто смотрит спектакли, и особенно тех, кто купил абонементы на несколько спектаклей.

— Да, похоже на то, что все больше развивается психоз раболепия перед вождем всех народов, который, мягко говоря, не очень жалует евреев, — говорил Вовси. — Над профессорами медицины, евреями, тоже устанавливается все больший контроль. Меня пока не притесняют, потому что я генерал и консультант Кремлевской поликлиники. Но кто знает, что будет дальше?

Ко Дню Победы 9 мая 1945 года Михоэлс поставил веселый спектакль «Фрейлехс» по пьесе Шнеера (псевдоним автора Григория Окуня). Хотя спектакль тоже был на еврейскую тему, но в общем ликовании праздника его не запретили, а Михоэлсу даже дали за него Сталинскую премию.

Эти премии считались высшим поощрением в искусстве и в науке. Их раздавали как особую милость тем, к кому благоволил Сталин, от его имени и под его личным контролем. Быть лауреатом Сталинской премии, получить большую сумму денег и носить на груди медаль с профилем Сталина считалось высочайшей честью.