Чаша страдания - Страница 95

Родителям Нины ничего не сообщили об ее аресте. Прождав ее всю ночь, они встревожились: она могла попасть под машину, могла даже погибнуть. Они звонили в милицию и в морги — там ничего не знали. В отчаянии мать пошла в прокуратуру и узнала, что Нина арестована. За что, почему — этого не объясняли. Они сами догадались, потому что через день явились обыскивать и опечатывать ее комнату. Что искали — родители понять не могли. В ее бумагах сумели найти запрятанные стихи Алеши Гинзбурга, но он их не подписал, и ключей к автору у следствия не было. Через три месяца после ареста Нины ее комнату у Ермаковых отобрали и отдали ближайшему соседу — расчет его оказался верным.

Родители ждали еще худшего: приговора Нине и своего ареста. И однажды сотрудники КГБ приехали за ее отцом-лингвистом. Они были вежливы, не сказали, что он арестован, просто предложили:

— Вы должны сейчас же поехать с нами. Соберите немного вещей, самое необходимое.

В шоке от их появления, убитые горем профессор Ермаков с женой поняли, что его ждет такая же судьба. Обессиленная потерями жена, вся в слезах, собрала ему две пары белья, кашне, пижаму, рубашки. К удивлению Ермакова, его привезли не на Лубянку и не в тюрьму, а на богатую загородную дачу. Туда одного за другим привезли еще несколько его коллег — видных лингвистов. Первым он увидел профессора Перельмана, своего друга. Они когда-то оба хотели, чтобы Нина вышла замуж за его сына, но теперь Нины не было, и что будет с ними самими — они понять не могли. Друзья грустно переглянулись, но боялись обсуждать, что может быть дальше. Всех пригласили в столовую, накормили хорошим обедом, а потом перед ними вдруг появился сам председатель Комитета госбезопасности Лаврентий Берия в форме маршала.

Поблескивая стеклами пенсне и отполированной лысиной, Берия добродушно улыбался:

— Мы пригласили вас сюда, — они украдкой переглянулись, каждый подумал: «Ничего себе приглашение!» — для выполнения очень важной профессиональной работы. Вы должны в двухнедельный срок совместно написать и представить мне работу на тему «Марксизм и вопросы языкознания». Мы создадим вам хорошие условия и снабдим всем, что необходимо для работы. Но пока не закончите, домой вам звонить не разрешается. Да, вот еще что — имейте в виду, что вы можете свободно критиковать работы академика Марра. Даже покритикуйте его покрепче. Это я вам советую.

Лингвисты опять украдкой переглянулись: все было как-то странно. Секретный характер работы был теперь вполне ясен. Но зачем он нужен в такой отвлеченной области знаний, как лингвистика? Для чего собирать многих специалистов, чтобы создать один текст? Почему указания дает глава госбезопасности? Ясно, что он делает это не для себя, а исполняет чью-то волю. Но чью волю может исполнять этот могущественный и безжалостный сатрап? Ясно чью. Всем было понятно, что это будет эксплуатация людей не просто другим человеком, а его идеей. Кто он, они догадывались, но произносить его имя не решались.

И еще один вопрос волновал их: что значит прямое указание критиковать академика Марра? Сам он уже давно умер, этот знаменитый полугрузин. Но до сих пор его учение считалось незыблемым.

Николай Яковлевич Марр считался основоположником русского языкознания. Он родился на Кавказе, был сыном шотландца Джеймса Марра и матери-грузинки. Он знал несколько европейских и кавказских языков, окончил Петербургский университет в 1890 году, был археологом, историком, создателем школы востоковедения. Его выбрали академиком Императорской академии наук. После революции, в 1923 году, он опубликовал первые работы по языкознанию и стал сближать языкознание с теорией марксизма. Эти работы были настолько ненаучны и так сбивчиво изложены, что некоторые считали, что у него развилось психическое заболевание. В 1930 году он единственный из академиков вступил в большевистскую партию. Марра поднимали на щит как настоящего советского ученого-патриота, Сталин сделал его вице-президентом Академии наук. Умер он в 1934 году, в ореоле славы. А теперь вдруг его приказано развенчивать… Все было очень странно и непонятно, но задавать вопросы и обсуждать что-либо ученые боялись.

Им предоставили отдельные комнаты и все книги, которые они просили. Работали они целыми днями, а по вечерам сходились вместе, обсуждали написанное, спорили, изменяли. Профессор Ермаков ходить не мог, он в волнении катался из угла в угол в своей комнате и думал: «На кого мне приказано работать? На того, кто своими зверствами лишил меня дочери». Он не удержался и прозрачно написал в своем введении:

«Общепризнано, что никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать».

Когда остальные прочли это, то смущенно переглянулись:

— Вы уверены, что надо вставить такое?

— Я отвечу за это сам. А там пусть разбирается тот, кто станет редактором окончательного варианта.

Профессор Перельман написал:

«Н. Я. Марр внес в языкознание неправильную, немарксистскую формулу насчет языка как надстройки и запутал себя, запутал языкознание. Невозможно на базе неправильной формулы развивать советское языкознание.

Н. Я. Марр внес в языкознание другую, тоже неправильную и немарксистскую формулу насчет „классовости“ языка и запутал себя, запутал языкознание. На базе этой неправильной формулы, противоречащей всему ходу истории народов и языков, развивать советское языкознание было бы ошибкой».