Чаша страдания - Страница 42

Через два-три часа машина въехала в большой город с красивыми домами. Солдаты сразу оживились, заговорили громче. Саша подтолкнул задремавшего Федю, тот вздрогнул, дернулся, посмотрел вокруг и понял: Саша показывал ему, что они в городе. Оба они знали — это Львов. Их выгрузили у большого дома и ввели в канцелярию на втором этаже. Там с них сняли наручники и поставили у стены, перед еще одной стеной с большим прорезанным отверстием-окном. В него была видна группа офицеров гестапо. Они окружили и шумно приветствовали офицера, который привез пленных, и он тоже живо и быстро заговорил с ними. Кроме офицеров, прямо у окна сидели женщины, занятые какой-то канцелярской работой: перекладывали картотеку. Саша старался все замечать, чтобы понять — что с ними будет. Одна из женщин сидела прямо у окна и что-то писала. Он заметил, что, когда вошел сопровождавший их гестаповский офицер, она оторвалась от бумаг и быстро посмотрела в его сторону. Очевидно, он почувствовал ее взгляд, потому что на секунду вполоборота обернулся в ее сторону. Саше показалось, что на его злобном лице промелькнуло подобие улыбки. Значит, эта сволочь тоже умеет улыбаться.

По-видимому, это была канцелярия тюрьмы. Ох, каким это было облегчением! Это могло означать, что сразу сейчас расстреливать не станут, а, как полагается, сначала зарегистрируют и, может быть, даже отведут в камеру, а там, кто знает, и накормят. Теперь, как только отступил страх смерти, желудок начала жечь острая боль, есть захотелось страшно, они ведь ничего не ели уже двое суток.

Неожиданно на чистом русском языке их подозвали к окошку. Это была та женщина, которая что-то записывала. Подойдя ближе, Саша увидел, что она одета в элегантный темно-синий костюм и что это довольно красивая женщина: правильные черты лица, большие с голубизной глаза, черные слегка завитые волосы. Ему даже померещилось, что внешний облик и некоторая грусть в глазах делали ее похожей на еврейку. Саша давно не видел элегантно одетых женщин. В деревнях были усталые безвозрастные деревенские бабы, и, конечно, их широкоскулые курносые лица ничем не напоминали черты еврейских женщин. Но вряд ли и эта женщина могла быть еврейкой, да еще работать на гестапо. Ее давно сослали бы в лагерь и убили, как тысячи других. И красоту ее никто из немцев не пожалел бы — любовные отношения с еврейками им категорически запрещались и строго наказывались. Саша слышал, что смешение высшей арийской расы с «недочеловеками» каралось чуть ли не смертью. Но на него самого ее красота подействовала так, что, хотя был устал и замучен, он почувствовал какой-то прилив мужского волнения. Пусть это волнение будет даже последним в его жизни, но он должен был хоть как-то его проявить. Подойдя к окошку, он робко глянул на нее и спросил:

— Извините, пожалуйста, как вы полагаете, что нас ожидает? — он постарался придать голосу как можно больше вежливого звучания.

Очевидно, женщина не привыкла к такой вежливой форме обращения: она с удивлением подняла на Сашу глаза, внимательно посмотрела, ничего не сказала, а лишь пожала плечами. При этом она оглянулась на офицера сопровождения. Саша видел, что оглянулась она осторожно и боязливо: не заметил ли он разговора? И опять ему показалось, что офицер тоже на мгновение оглянулся на нее и снова слегка улыбнулся.

Тот странный момент в канцелярии львовской тюрьмы решил Сашину судьбу. Тогда, сразу, он понять этого, конечно, не мог.

Оказавшись в переполненной камере, он мучительно ждал еды и думал: из львовской тюрьмы их обоих могут отправить обратно в лагерь, из которого они сбежали, и расстрелять там перед строем, в назидание другим. Но зачем их тогда везли сюда? В переполненной камере их с Федей разделили, и судьба решила иначе — он просидел в той камере девять месяцев и его ни разу не вызвали на допрос. Других пленных и арестованных вызывали, допрашивали, избивали, а некоторых расстреливали. Вызвали и Федю, и больше он не возвратился. Но по непонятной причине Сашу не допрашивали — про него забыли. Много времени просидел он, вздрагивая каждый раз, когда приходили кого-то брать, но его не вызывали. Все равно он знал: все дело было лишь в том, скоро ли его вызовут на допрос, скоро ли выяснят, что он еврей. А пока он все-таки жил, хоть и такой, скотской жизнью. Но все равно — жить-то всем хочется, второй раз не родишься.

В тесной камере было около тридцати человек, почти все — поляки. На расспросы сокамерников Саша отвечал односложно: военнопленный, бежал из лагеря. У большинства на куртках были пришиты знаки в виде латинских букв «Т» или «Р», что означало «террорист» или «политический». Шансов выйти из тюрьмы живыми у них не было, они сами говорили о тех, кто не возвращался после допроса: «Уехал на пясек», значит — в песок, потому что, по слухам, расстреливали за городом на песчаном карьере. Соседи по камере часто косились на него, считая, что он подсажен для провокаций, и сначала избегали говорить с ним. Но, увидев, что его не вызывают на допросы, они поняли, что и доносить на других он не мог, и избегать перестали.

А Саша все думал и думал о том, что случилось, и постепенно пришел к заключению, что та женщина с грустными глазами была его спасительницей: вместо того чтобы зарегистрировать его прибытие в тюрьму, она уничтожила сопровождавшие его бумаги. Ничего другого случиться не могло.

* * *

Какая жизнь может быть в гестаповской тюрьме, где тысячи людей страдают в тесноте, голоде и холоде, ожидая каждую минуту пыток или смерти? Но жизнь была жизнью и в тюрьме тоже. Немцы-охранники жили обособленно: играли в волейбол во внутреннем дворе тюрьмы, распевали песни. Высокий охранник Вилли развлекался сам и развлекал своих приятелей тем, что выискивал себе жертв, выталкивал их в коридор и избивал. Так он демонстрировал свою власть над беспомощными людьми, не смеющими оказать сопротивление. После его «забав» соседям по камере приходилось выхаживать очередную жертву.